Неточные совпадения
Латынь из моды вышла ныне:
Так, если правду вам сказать,
Он
знал довольно по-латыни,
Чтоб эпиграфы разбирать,
Потолковать об Ювенале,
В конце письма поставить vale,
Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха.
Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли;
Но дней минувших анекдоты,
От Ромула до наших дней,
Хранил он в памяти своей.
Клим уже
знал, что газетная
латынь была слабостью редактора, почти каждую статью его пестрили словечки: ab ovo, о tempora, о mores! dixi, testimonium paupertatis [Ab ovo — букв. «от яйца» — с самого начала; о tempora, о mores! — о времена, о нравы! dixi — я сказал; testimonium paupertatis — букв. «свидетельство о бедности» (употребляется в значении скудоумия).] и прочее, излюбленное газетчиками.
Шестнадцатилетний Михей, не
зная, что делать с своей
латынью, стал в доме родителей забывать ее, но зато, в ожидании чести присутствовать в земском или уездном суде, присутствовал пока на всех пирушках отца, и в этой-то школе, среди откровенных бесед, до тонкости развился ум молодого человека.
— А чем он несчастлив? — вспыхнув, сказала Ульяна Андреевна, — поищите ему другую такую жену. Если не посмотреть за ним, он мимо рта ложку пронесет. Он одет, обут, ест вкусно, спит покойно,
знает свою
латынь: чего ему еще больше? И будет с него! А любовь не про таких!
— Эта Хиония Алексеевна ни больше ни меньше, как трехэтажный паразит, — говорил частный поверенный Nicolas Веревкин. — Это, видите ли, вот какая штука: есть такой водяной жук! — черт его
знает, как он называется по-латыни, позабыл!.. В этом жуке живет паразит-червяк, а в паразите какая-то глиста… Понимаете? Червяк жрет жука, а глиста жрет червяка… Так и наша Хиония Алексеевна жрет нас, а мы жрем всякого, кто попадет под руку!
— Я не
знаю, для чего этой
латыни учат? — начала она почти презрительным тоном. — Язык бесполезный, грубый, мертвый!
— Воспитание, Осип Иваныч, не такое мы получили, чтоб об материальных интересах заботиться. Я вот по-латыни прежде хорошо
знал, да, жаль, и ее позабыл. А кабы не позабыл, тоже утешался бы теперь!
— Все это вздор! Вы суеверны? Я — нисколько. А чему быть, того не миновать. Monsieur Gaston жил у нас в доме, над моей головой. Бывало, я проснусь ночью и слышу его шаги — он очень поздно ложился — и сердце замирает от благоговения… или от другого чувства. Мой отец сам едва разумел грамоте, но воспитание нам дал хорошее.
Знаете ли, что я по-латыни понимаю?
Он был человек отлично образованный, славно
знал по-латыни, был хороший ботаник; в деле воспитания мечтатель с юношескою добросовестностью видел исполнение долга, страшную ответственность; он изучил всевозможные трактаты о воспитании и педагогии от «Эмиля» и Песталоцци до Базедова и Николаи; одного он не вычитал в этих книгах — что важнейшее дело воспитания состоит в приспособлении молодого ума к окружающему, что воспитание должно быть климатологическое, что для каждой эпохи, так, как для каждой страны, еще более для каждого сословия, а может быть, и для каждой семьи, должно быть свое воспитание.
Я это у него вычитал, потому что несколько
знаю по-латыни, вследствие моего, если смею так выразиться, духовного происхождения.
В строгом смысле человек с десять, разумеется в том числе и я, не стоили этого назначения по неимению достаточных знаний и по молодости; не говорю уже о том, что никто не
знал по-латыни и весьма немногие
знали немецкий язык, а с будущей осени надобно было слушать некоторые лекции на латинском и немецком языках.
Когда о. Сергий вышел из гостиной, старший Николай, нахмурясь, громко сказал: «Поп-то хотел удивить своей
латынью; настолько-то и мы понимаем и
знаем конец поговорки: «debes cognoscere stultum» —
узнаешь дурака. И кто тут вышел дураком, неизвестно», — прибавил он, захохотав во все горло.
При больном нельзя было говорить по-латыни (он
знал этот язык), и потому Высоцкий, перед консилиумом, в другой комнате рассказал историю болезни.
А впрочем, ни вы, ни я, мы не
знаем по-латыни.
В то время как вводилась рекрутская повинность, Кантемир изощрялся над неслужащими; когда учреждалась табель о рангах, он поражал боярскую спесь и местничество; когда народ от притеснений и непонятных ему новостей всякого рода бежал в раскол, он смеялся над мертвою обрядностью раскольников; когда народ нуждался в грамоте, а у нас учреждалась академия наук, он обличал тех, которые говорили, что можно жить, не
зная ни
латыни, ни Эвклида, ни алгебры…
Утром домине приступил прослушивать уроки панычей до выхода в школы. Как братья училися и как вели себя — я рассказывать в особенности не буду: я
знаю себя только. Дошла очередь до моего урока. Я ни в зуб не
знал ничего. И мог ли я что-нибудь выучить из урока, когда он был по-латыни? Домине же Галушкинский нас не учил буквам и складам латинским, а шагнул вперед по верхам, заставляя затверживать по слуху. Моего же урока даже никто и не прочел для меня, и потому из него я не
знал ни словечка.
—
Знаете что, Ферапонтов, — сказал я, решившись ни за что не выпускать из рук нового приятеля, — давайте заниматься вместе по-латыни. Вы вот этак заходите ко мне после класса, и мы станем переводить.
Трилецкий. Ничего не
знаю… Не нам, брат, с тобой переделывать плоть нашу! Не нам сломать ее…
Знал я это, когда еще с тобой в гимназии по-латыни единицы получал… Не будем же болтать попусту… Да прильпнут гортани к языкам!
— Чего он хочет? Mundus vult decipi… Вы
знаете нашу
латынь? Мир хочет быть обманут!
— Maman… простите меня… но разве дамы
знают по-латыни и по-гречески?
— Я этого не думал… я не помню, чтобы вы
знали по-латыни и по-гречески.
— Ну вот! Будто только и разговора, что про революцию?.. У матери бывают разные ученые люди и профессора, и она сама
знает по-латыни и по-гречески…
— Чего-чего вы не
знаете, Антон Пантелеич! А поглядишь на вас спервоначалу — как прибедниваетесь! Ну, вот былинка! — Теркин сорвал стебелек с цветом и подал Хрящеву. — Я ее с детства
знаю и попросту назову, а вы, поди, наверное и по-латыни скажете…
По-латыни он совсем не
знал и раз, сидя около нас в кафе, протянул к нам номер какой-то французской газеты и попросил перевести ему очень известное римское изречение.
От него чего я только не наслушался! Он видал маленького капрала целыми годами, служил в Италии еще при консульстве, любил итальянский язык, читал довольно много и всегда делился прочитанным, писал стихи и играл на флейточке.
Знал порядочно и по-латыни и не без гордости показывал свою диссертацию на звание русского «штаб-лекаря» о холере: «De cholera morbus».
Притом, как человек, получивший воспитание в каких-то иезуитских школах, он
знал отлично по-латыни и говорил на этом языке с каким-то престарелым униатским попом, который проживал где-то на Рыбальской улице за лужею.
— И
знаете ли, мой милый, мне кажется, что решительно Буонапарте потерял свою
латынь. Вы
знаете, что нынче получено от него письмо к императору. — Долгоруков улыбнулся значительно.